Оля сразу сказала, что в Долину нарзанов поедет с большим удовольствием.

А Андрюшка сказал: "Подумаешь! Чего там хорошего!"...

Я видел, что ему тоже охота поехать, но он нарочно говорит так. Чтоб его попросили.

Я давно уже собирался в Долину нарзанов и условился о поездке со своими приятелями, но подходящего случая никак не было, а к ним тем временем приехали на лето племянники - Андрюша и Оля.

И вот, наконец, в воскресенье, завтра, шёл в долину нарзанов автобус.

Тут-то Андрюшка и закапризничал:

- А я не поеду, чего там хорошего!..

- Там всё хорошее, - обиделся дядя Сурен, - горы, нарзан - всё хорошее!

- Подумаешь, - усмехнулся Андрей. - Во дворе и то лучше!

- Дрюня, допрыгаешься! - предупредил я его.

Но "Дрюня" не унимался:

- Сами езжайте, а я останусь!

Тётя Нина значительно посмотрела на нас, и сказала:

- Ну что же, не хочешь - можешь не ехать!..

Я заморгал ему, чтоб он не дурил, но он пробурчал?

- И не поеду, чего там особенного!..

Дядя Сурен рассердился, и нарочно спокойно и громко сказал:

- Договорились! Значит, завтра ты останешься дома!

Я увидел, что Андрею стало не по себе, - он заёрзал, заволновался, - но так и не одолел своего упрямства, и не сказал ничего...

Рано утром мы разбудили Олю, позавтракали и стали собираться в дорогу.

Андрей спал.

Тётя Нина готовила бутерброды, Оля помогала дяде Сурену мариновать шашлык, а сама вопросительно поглядывала на меня.

Я уложил рюкзак, и подошёл к ним.

- Слушайте, жаль парня, а?

- Джигита жалеть не надо! - нахмурился дядя Сурен.

- Да какой он джигит, - он же малец совсем!

- А настроение портить - он не малец? - и по тону Сурена я понял, что спорить с ним сейчас бесполезно...

А погода - как по заказу! Ни облачка!..

Автобус ползёт среди солнечных горных лугов, даже в машине чувствуется, какой тут вкусный, изумительный воздух!

За открытым окном - анемоны, гвоздики, розоватые кисти горошка - всё это млеет под солнцем, пахнет, и всюду жужжат пчёлы...

Ребята в машине шумят, радуются этому цветному простору, и мы, взрослые, тоже шумим и рады, как дети!..

А Андрюшка остался дома. И тётя Нина с ним: не оставлять же его одного... Вот как всё вышло!..

Автобус пробирается возле скал, - они нависают над нами и едва не цепляют машину... А на другой стороне каньона, на серых скалах, стерегут добычу орлы и провожают нас острым, недремлющим взором, а мы с опаской поглядываем на них и в пропасть, где пенно бушует, шумит река... Жутковато, а замечательно!..

Автобус, точно лошадь, которую сдерживает возница, съезжает немного вперёд, отдыхает, фыркает, и снова съезжает вниз...

И так до самого моста через речку, на бревнах которого машина чихает, подпрыгивает, а на другом берегу в последний раз фыркает и останавливается.

"Приехали, приехали!" - кричит Оля и выпрыгивает наружу.

Я тоже выскакиваю, вдыхаю свежий, чуть резковатый воздух, - и останавливаюсь, поражённый!

Над нами - громады хребтов и пронзительно синее небо!

Горы, плавно спускаясь из этой немыслимой выси, у подножий своих переходят в долину... Её просторная изумрудная чаша заполнена солнцем...

Сверкает река, краснеют кусты барбариса, шиповника, на склонах высятся желтоватые, белые скалы... Откуда-то сверху доносится лёгкий запах азалий... Всё чистое, радостное, умытое, - и кажется, всё вокруг пронизано золотисто-зеленым светом!..

Мы кричим от восторга, хохочем, катаемся по траве, а потом бежим вниз к нарзанам!

Их множество, они льются прямо из скал, бьют шипучими родниками...

Мы с наслаждением пьём эту вкусную, колючую воду и отправляемся вниз по речке... Вода в ней прямо-таки ледяная, а камни чуть красноватые от нарзанов...

Дядя Сурен остается жарить шашлык, а мы всей компанией лезем в гору...

Трава на склонах густая, высокая - не продерёшься!

- Оля, а во-он, видишь, - лагерь! - доносится до меня; это Костя, Андрюшкин приятель...

Я оборачиваюсь - и замираю... Внизу - вся Долина нарзанов: сверкающая лента реки, серый бугорок замка. Крохотные палатки, зелёные ласковые холмы... Напротив - упирается в небо стена хребта, слева - изогнутый коридор ущелья... Где-то там, в смутной дали за ним, - белоснежный Эльбрус...

- Да, жаль, что они не поехали! - говорю я и оглядываюсь... - оказывается все уже далеко наверху, у карликовых берёз, а здесь, над зелёным золотом луга, одни альпийские галки - красноносые и крикливые...

А вечером в долине дядя Сурен, улыбаясь, кормит всех шашлыком и приносит нарзана...

Домой мы вваливаемся восторженные, загорелые, с букетами альпийских цветов!

- А я уж волнуюсь! - радуется нам тётя Нина и ахает: - Какие цветы-ы!..

Андрей стоит в стороне и выжидательно смотрит: что же дальше?

Я подмигнул ему, - он просиял, бросился, схватил букеты и помчался ставить их в воду...

За ужином мы с Олей наперебой рассказывали о Долине нарзанов, о горных дорогах, - Андрюшка слушал нас, открыв рот...

Я не сдержался и заметил ему:

- Вот видишь, а ты не хотел с нами ехать!

И тут глаза его покраснели, набухли:

- Да-а, сами поехали, а меня так не взяли-и!..

- Но постой, милый, - опешил я, - ты же сам не хотел!..

- Да-а, я шутил, а вы и взаправду!..

- Вот больше так не шути, дорогой! - отчеканил дядя Сурен, а Андрей, опустив голову, сказал тихо:

- Да-а, вам хорошо, а я знаете, как настрадался...

И тут сердобольная тётя Нина рассказала нам, что когда Андрей проснулся и увидел, что Оли нет дома, он, боясь поверить в то, что мы с ней уехали и не взяли его, стал заглядывать под тахту, под кровать, надеясь, что мы с дядей Суреном и Олей просто спрятались, чтоб его припугнуть, проучить... А когда понял, что мы и вправду уехали, - заплакал, подошёл к тёте Нине и прошептал:

- А давно?!.

И тётя Нина сказала:

- Недавно!..

Потом Андрей весь день вёл себя, как ни в чём не бывало, и только когда на вечерней прогулке любовались закатом, он вдруг спросил:

- А они скоро приедут?

- Скоро, - ответила ему тётя Нина, - скоро!..

И тогда Андрей прерывисто, тяжко вздохнул и прошептал:

- Вот и кончился мой трудный день.

Значит, Андрей целый день притворялся, значит, ему целый день было очень плохо: ведь он так хотел поехать в долину нарзанов, так хотел побывать в горах вместе с дядей Суреном, так хотел увидеть пропасти, водопады, так ждал этого путешествия - и вдруг сам всё испортил!..

Дядя Сурен вдохнул шумно, встал, хотел сказать что-то, но не сказал ничего, а только махнул рукою, и вышел...

И тогда мы поняли, что ему тоже было плохо весь этот день: ведь он так хотел показать своим дорогим племянникам Долину нарзанов, так ждал вместе с ними этой поездки, и вдруг его любимец Андрей выкинул такой номер...

Да, действительно, трудный день!..

...Теперь, когда дядя Сурен только заикается о каком-нибудь путешествии, Андрей, не дав ему даже договорить, кричит:

- И я с вами!..

И они давно уж условились при первом же подходящем случае поехать в Долину нарзанов!..

К нам приехал гость. Он был сутулый, высокий, говорил басом и кланялся. Фамилия его была Безносов. Он работал ревизором на почте, и сейчас приехал ревизовать дедушкину контору.

Поместили его в первой комнате, на топчане возле печки.

Утром он позавтракал, собрался и ушёл к дедушке на работу: ревизовать.

А мы с бабушкой пошли на базар: по случаю его приезда купить стекло для керосиновой лампы (бабушке было неудобно перед гостем за нашу коптилку).

Стекло для лампы стоило очень дорого, и мы долго бродили по базару, прежде чем выторговали стекло за триста рублей.

Бабушка пришла домой сияющая, довольная. Стекло она сейчас же вставила в лампу, купленную ранее по случаю, и сюрприз был готов.

Когда дедушка и Безносов пришли вечером, они сразу же увидели на столе лампу под стеклом и долго восхищались бабушкиным умением хозяйничать и этой самой лампою.

Бабушка зажгла ее, и мы сели обедать. От лампы приятно тянуло теплом и керосином, на столе была дымящаяся картошка, соленые огурчики и квашеная капуста, и, конечно, бутылочка водки.

За обедом Безносов всё рассказывал, какой он хороший хозяин и молодец, как он растит шестерых детей и жену, и какие дети у него хорошие, и как они его слушаются, а когда они его не слушаются, он их бьёт. Снимает с них штаны и лупит ремнём, сколько влезет. И поэтому дети у него такие хорошие, толковые и послушные...

Дедушка вскоре поднялся и ушёл опять на работу, а Безносов всё сидел и жужжал.

Мне это надоело, и я перестал его слушать.

Наконец, весь обед был съеден, и бабушка подала на стол кислое молоко в банках-мацони. Я с удовольствием ел своё мацони, и всё думал о порошке для утоления жажды. Я давно мечтал изобрести его, такой порошок, который можно съесть в пустыне, - и жажды как не бывало. Я высушивал воду, высушивал на солнце слюну, но порошка так и не получалось.

И вот сейчас, съев мацони, я подумал: а что, если высушить кислое молоко? Ведь порошок из него будет лучше, чем из слюны, - гуще!

И пока Безносов жужжал что-то бабушке, я залез в банку указательным пальцем, намазал на него остатки мацони, и, чтоб молоко высохло побыстрее, стал мазать его на разогретое стекло керосиновой лампы. Раздался пшик, треск, горячее стекло от соприкосновения с холодным мацони лопнуло, лампа тотчас пригасла и зачадила.

Безносов и бабушка опомниться не успели, как я укокошил это стекло. Чудесное стекло, редкое стекло, чистое новое стекло, которое стоило триста рублей на нашем базаре и дешевле которого уж не сыщешь!

Вот тебе и порошок!..

А когда Безносов и бабушка опомнились, что тут поднялось!

Бабушка кричала: "Ты что, с ума сошел, да?"

А Безносов кричал: "Пороть его надо!"

Бабушка кричала: "Я тебе зачем молоко дала, чтоб ты его на лампу мазал?"

А Безносов кричал: "Я своих порю и его пороть надо!"

Я заткнул уши, а он всё клацал возле меня своими челюстями, а я всё думал о том, что опять у меня с порошком этим неудача какая! Как же люди в пустыне, если им пить захочется?..

Но тут на меня обрушился такой удар, что я сразу забыл про людей в пустыне и вспомнил про испорченное стекло. Меня бил Безносов. Он схватил маленькую табуретку и хотел ударить меня ещё и ею, но бабушка не разрешила этого, отвела его руку, а сама крикнула на меня больше уже для острастки: "Ты что, с ума сошел, да?".

А Безносов, отходя в сторону и кланяясь, бурчал упрямо: "Пороть его надо!.. Балуют!.."

...Пришлось доставать коптилку. Но разговор больше не клеился, и Безносов сказал вскоре, что пора уже спать. Бабушка постелила ему на топчане, он лёг, а меня бабушка увела в другую комнату и там всё отчитывала: "Вот дурак, вот дурак!.. Видишь теперь, как неудобно!.."

Пришёл дед. Бабушка пошептала ему в первой комнате о том, что я натворил, а Безносов - оказывается, он не спал и всё слышал, - приподнялся на топчане и оказал гулко: "Балуете вы его, Николай Александрович, а его пороть надо, тогда и человеком вырастет!.."

Но дед не стал меня пороть. Он только подошёл ко мне и сказал: "Сын ишака и сам ишак!". А потом пошептал что-то бабушке и лёг спать.

Утром бабушка поднялась рано-рано, когда мужчины ещё спали, прямо на халат надела пальто и убежала куда-то. А через полчаса вернулась и принесла с собой новенькое, чистое, сверкающее стекло для керосиновой лампы!..

...И только потом, много лет спустя, я узнал: чтобы купить его, она продала на базаре свое единственное платье...

Я очень хотел стать конюхом.

Утром я вскакивал с постели и мчался через двор на конюшню.

Лошади были на месте, я подкладывал им свежего сена, а уж тогда шёл домой - завтракать. Потом я опять торчал на конюшне: помогал плести кнуты, поил лошадей, чистил их, угощал солью. И так целый день, не считая обеда и ужина.

Я думал, что работаю на конюшне; тогда я не знал, что настоящей работой считается та, за которую платят деньги... К тому же взрослые, улыбаясь, звали меня "Младшим конюхом"!..

Конюхов было трое.

Старший, дядя Ваня Зубенко, часто болел, и тогда за него оставался другой Ваня, пятнадцатилетний. Третьим конюхом двенадцатилетний Колька, а уж четвертым, выходит, был я.

Мне нравилось наше мужицкое братство, и я постоянно таскал на конюшню хлеб, сало, картошку, - всё, что можно было поесть; конюхи потчевали меня чесноком, луком и белым тутовником. Наша дружба была безотказной.

Однажды, когда дядя Зубенко болел, Ванька и говорит мне: "Поехали за песком? Дед твой давно уж велел за песком съездить? (Дед мой был начальником почты, а конюшня была почтовая). - Поехали?".

Я, конечно, кричу: "Поехали!". Колька хватает лопаты, и мы мчимся к телеге.

Но Иван говорит: "Только ты вот что... Иди у деда спросись, а мы пока запрягём".

Я зайчиком помчался к бабушке, замирая от мысли, что мне могут не разрешить...

- Бабушка! Можно мы с Ваней и Колей за песком съездим? - кричу ей с веранды.

- Иди у деда спроси, - слышу в ответ, - я купаюсь!..

Делать нечего, иду к деду; благо почта в одном дворе...

Захожу в кабинет - совещание. Я спрашиваю: "Деда, можно мы с Ваней и Колей за песком съездим?"

Все смеются, а дед вскакивает из-за стола и кричит: "Иди, куда хочешь, хоть к чёртовой матери!"

Этого мне и надо! Стремглав на конюшню.. Ванька и Колька уже запрягают.

- Ну?

- Разрешил?

- Кто?

- Дед!

Ребята недоверчиво переглядываются, и я обиженно кричу: "Хотите, сами узнайте!".

Это убеждает, и Ванька солидно бросает: "Поехали!"...

Мы влазим в телегу, лошади рвутся в галоп, мы выскакиваем за ворота и вот уже мчимся по улице, оставляя за собой великолепное облако густой белой пыли! Знатный след!..

За Подкумком мы распрягаем лошадей, а сами прыгаем в воду и долго нежимся в тёплой, сияющей влаге...

Река искрится так, что ломит глаза и зубы от этого колкого света.

Обсохнув на солнышке, мы снова лезем в воду, моем лошадей, пускаем пастись их, а сами пытаемся ловить раков и долго ползаем по реке, шаря по дну руками...

Когда, усталые, мы вываливаемся на берег, уже холодно... Солнце над самым лесом... Пора и песок грузить...

- Да ну его, - говорит Ванька, - успеется!.. И то: коней найти надо!..

Пока нашли лошадей, пока запрягли их - звёзды высыпали... Пришлось грузить в темноте.

Только где ж тут телегу песку набрать, когда впопыхах взяли из дому вместо совковых лопат обычные...

- А ну его, - говорит Ванька, - весь песок с реки не насыплешь... Кому охота, тот пусть и сыпет!.. Поехали!..

Мне стыдно: песку-то в телеге "кот наплакал", но я молчу: поздно, домой ехать надо...

Тронулись... Едем тихо, только колёса поскрипывают... Ночь кругом, темень... Едем и всё об одном думаем...

- Да дед твой живьём нас съест, - говорит Ванька.

Я молчу. Может, он и меня съест, я же у него на ночь не спрашивался...

Проехали мост. Иван говорит: "А что, если дед искать тебя станет?.."

Я опешил: а вдруг и вправду?..

- Давай вот что сделаем, - продолжает Иван, - давай поедем не по главной дороге, а сбоку. Главная - напрямик к дому, дед по ней и направится. А мы боковой проскочим, - деда с бабкой нет дома, нас ищут, - и ладно!.. Вернутся они, а мы уж давно приехали, ждём их!.. Вот и не к чему им придраться!.. А что песку мало, так по дороге рассыпали!.. Телега вон какая дырявая!.. Да и на речке песку нету, смыло!.. - Понятно?..

Колька обрадовался: ловко придумано. А я молчу, чувствую - не миновать бучи...

Свернули направо. Едем по боковой, - ни одно окошко не светится... Сколько ж сейчас времени?..

Проехали улицу, стали к дому сворачивать, - что такое? Стук какой-то, вроде дедовой палки... Пригнулись мы с Колькой, легли в телегу, только Ванька правит-сидит... Авось, если это дед с бабкой, в темноте не узнают: нас-то ведь трое, а в телеге один. Значит, не наша телега!..

Только вдруг слышим: "Ива-ан!".

Деда голос!

Взглянул я из телеги, - так и есть: прямо на нас дед движется!

Вот и приехали!..

Выдрал меня дед отчаянно. Но главное было не в этом. Утром, когда я, морщась от боли, собрался опять на конюшню, бабушка остановила меня: дед запретил мне теперь бывать там, потому что конюхи сказали ему, что я им мешаю; и вчера они ничего не сделали из-за меня: и песку не набрали, и опоздали тоже... А если б меня с ними не было, то всё было б нормально, в порядке...

Целый день я сидел взаперти, ночью плакал и думал о маме, - она жила в другом городе... А утром, когда все ещё спали, через форточку вылез во двор.

На конюшне никого не было. Я задал овса лошадям, напоил их, выгреб навоз и стал ожидать конюхов.

Когда они появились, я увидел, что им неловко и стыдно, и сразу пошёл в атаку: "Вы зачем деду врали, что я мешал вам? Разве я не говорил вам всё время, что надо песок грузить?.. Кто из вас врал на меня, - ты, Ванька?..

Видно, я попал в точку, потому что Ванька утратил вдруг свою важность и сказал просто: "Чудак ты!.. Надо ж было нам как-то перед дедом оправдаться..."

И тут я понял: для меня мой дед был просто дедом, а для них он был ещё и начальником. Значит, я, действительно, помешал им; если б меня с ними не было, дед бы не стал нас разыскивать, и их позднего возвращения никто б не заметил!..

Мы помирились.

А через несколько дней вернулся к нам дядя Ваня.

Мы встретили его весело, сразу стали рассказывать, как нам работалось, но про песок не сказали: всем троим было стыдно. Ваньке - потому, что врал на меня, Кольке - потому, что смолчал при этом, а мне - потому, что, когда дед сказал: "Иди хоть к чёртовой матери!", я знал, что по-настоящему это не может служить разрешением, а всё-таки поехал...

Мне было тогда пять с половиной лет. Мы жили в Георгиевске - слабеньком захолустном городишке, скорее деревне, чем городе. Дед мой работал на почте, бабушка хозяйничала, а я делал всё, что захочется.

Шла война, было пусто и голодно, но мы получали паёк и не испытывали особых лишений. Только иногда у нас, как говорила бабушка, "не сходились концы с концами", и мы "клали зубы на полку". Но потом снова приходило время пайка, и всё шло спокойно, по-прежнему.

И вот раз мы с бабушкой собрались за пайком.

Мне идти не хотелось. Погода была плохая, а идти далеко. Но бабушка не хотела оставлять меня одного. И мы пошли.

В этот район города мы ходили не часто, и я с интересом присматривался ко всему, что встречалось нам по пути, но всё-таки идти не хотелось, и я упорно тащился сзади.

Так мы пришли в ОРС.

Я прислонился к пожарному ящику с песком и от нечего делать съезжал по грязи, упираясь в ящик спиною...

Наконец, бабушка отстояла очередь, и мы пошли домой.

Теперь уже я шёл впереди.

Падал снег. Мы шли пустырём около большого разрушенного дома. Идти было скучно, и я решил шагать побыстрее.

Бабушка стала отставать.

И тут мне пришло в голову, что я очень сильный, раз я несу "мешок", да ещё обгоняю бабушку!

Я пошёл ещё быстрее, ещё, мне захотелось прийти домой первым, чтоб все во дворе видели, что я пришёл первым, что я намного обогнал бабушку, - и чем больше я её обгоню, тем лучше!.. Я побежал. Ноги разъезжались по грязи, мешок в руке отчаянно болтался, бабушка что-то кричала, а я смеялся оттого, что так быстро бегу и обогнал бабушку, и бежал всё быстрей и быстрее, а бабушка всё что-то кричала мне вслед...

Наконец, я добежал до дому, влетел в ворота, поднялся на крыльцо - потный, горячий, счастливый, - дёрнул дверь - и тут вспомнил, что она заперта, а ключа у меня нет. Идти за ключом на работу к деду не хотелось. Я спустился с крыльца, прислонился к лестнице и стал ждать бабушку.

Было чуточку жаль, что никто не видит моей победы, но ничего, сейчас придёт бабушка, я брошусь к ней и захохочу, и бабушка тоже будет смеяться и в шутку ругать меня, и мы оба будем радоваться тому, что я пришёл домой первым!..

Но бабушки что-то не было: видно, я здорово от неё оторвался!..

Наконец, она показалась в воротах, я бросился к ней, но она вдруг так закричала, что я отступил назад. Она кричала, махала на меня руками и больно ударила по затылку, - я прижался к перилам и уже ничего не хотел говорить ей, спрашивать, почему она такая сердитая, а только старался защитить голову от ударов, но это не удавалось, потому что одна рука у меня была занята мешочком с крупой... А бабушка всё показывала на этот мешочек и кричала, а я ничего не мог понять от испуга и только смотрел на него, - и вдруг с ужасом понял, что мешочек мой пуст, что крупы в нём нет, она высыпалась!.. На грязи около лестницы белела целая горка манной крупы!.. Я глянул на бабушку, - она отвернулась и пошла к воротам. И тут я увидел, что вся моя дорога от ворот до крыльца отмечена тонкой белой линией, и до меня стал доходить страшный, ужасный смысл содеянного мною: я рассыпал крупу!

Я рассыпал крупу!

Боже мой! Боже мой, что я наделал? Что я наделал?! Почему это со мной случилось, почему я такой злой и глупый?! Почему я рассыпал эту крупу, которую мы должны были есть целый месяц? Почему я такое чу-до-ви-ще?!

Я бросился собирать с грязи эту бесценную манную кашу, упал, замазал штаны и мешочек, из которого всё ещё сыпалась через дырку крупа, и чуть не сошёл с ума от горя, своей глупости и бессилия исправить что-либо...

Бабушка уже перестала кричать, и, плача вместе со мной, тоже пыталась собрать крупу, но, поняв, что это невозможно, взяла у меня из рук мешочек с остатками манной крупы, бережно закутала его в своё пальто и понесла домой, тяжело поднимаясь по скрипучим деревянным ступеням...

А по двору и всей улице, - далеко-далеко, сколько я мог увидеть, - тянулась тонкая белая нитка.

Не знаю, как бабушка увела меня в дом, но помню, что, утешая меня, она смешала оставшуюся горсточку манки с водой и ещё с чем-то и стала готовить из этого манные пышки...

Пришел с работы дед, и спросил: "Как паек?"

Бабушка подала на стол пышки.

И только потом, когда дед поел и одобрил их, она рассказала ему всю эту историю: как я бежал, рассыпая крупу, и как она всё кричала-кричала мне вслед, чтоб я остановился, а я всё бежал и сыпал на мокрую, чёрную землю эту драгоценную белую пищу...

Дед ничего не сказал, только растерянно и сердито смотрел на меня.

Должно быть, вид у меня был страдальческий, потому что бабушка сказала вдруг: "Ну, ничего, бывает!.. Как-нибудь выкрутимся!.. Он ведь ещё совсем маленький, он больше так делать не будет, верно?"

Мне было так больно и стыдно, что я ничего не мог сказать им в ответ...

И сейчас, когда я смотрю на рослых и сытых детей, которые не знают, что такое "нет хлеба" и капризничают, если им не покупают пирожного, я вспоминаю эти манные пышки.