рассказы

ГРОМКА

Ох, и скрутило его! Ходит-ездит, а все с ним Надюшка - улыбается ласково, глазами синими бездонными смотрит ясно, и все звучит ее голосок: "Сапожки бы мне!" И сокрушается сердце: "Без сапог девка! Зябнет!" И нигде, ни в одном магазине Тюмени этих сапожек желанных нету! Уж и валенки завезли, и унты по блату у летчиков раздобыть можно, а сапожек нету - хоть задавись!.. И днем, и ночью рвали ему душу эти сапожки!.. Прямо, как у Го...

"Ну, ничего, - ободряет друг, - Бог поможет!" Мефодию хорошо. Хозяин каждый год его посылает на громку, - знает, что Мефошка красную призовую возьмет, а за то он ему сто тыщ отвалит!.." Егор всхрапывает и просыпается. "О, Господи!.." Поворачивается на правый бок, засыпает - как плывет в санках по снегу белому! И мотается перед ним лошадиный хвост, и везет он в санях своего друга верного: простыл Мефодий, перед самой громкой простыл, и надо его срочно к хозяину, лечить надо! Вливает он ему в простуженный рот чарку вина зеленого, сам выпивает - ан вот и хозяин! "Пошто вино мое пьешь, вор?!" И смотрит на него ястребом, не мигая: желтые глаза, злые! И хлещет-хлещет его по лицу страшной плеткой!.. "М-м-м" - застонал от боли Егор - и проснулся. "О, Господи!" Щеку прижало книжкой у подушки... Лег на спину... А хозяин и говорит: "Что, решил сам на громку вместо Мефошки?" Перекрестился Егорий: "Благослови, хозяин! Не подведу!" А хозяин плывет-расплывается: "На покосы его!" И косит Егорий, косой вжигает, а на копне стоит Наденька, улыбается, шепчет ласково: "Сапожки бы мне!" Страшной силой налилась грудь Егория, схватил он Надюшку вместе с копенкой, прижал к сердцу, а тут мужики налетели, кричат орлами, отнимают у него Наденьку, а хозяин желтоглазый: "Не подведешь?" Стряхнул он с себя мужиков с хозяином - и нету Наденьки! "Добуду я тебе сапожки, добуду!" "А не обманешь? - глядит хозяин, не мигают глаза его ястребиные! - Сто тыщ отвалю!" Крестится Егорий, целует крест, и скачет на золотом хозяйском коне, всех обходит, и хозяин: "Теперь на громку!" И видит Егорий с высокого берега, стоя рядом с хозяином, как на большой реке на льду люди вешки ставят - зеленые, синие, красные, - и понимает, что ему во что бы то ни стало надо к красной прорваться: там самый большой сом в ямине! Возьмет оттуда сома - будут его сто тысяч, будут его сапожки! И взмахнул плеткой хозяин, и бухнули пушки, и рванулись всадники вниз по снежной круче - кто скорей, кто первым возьмет! И все к красной рвутся! И Егорий шпорит и шпорит золотого, и тот уж почти вылетает на лед самым первым, но вдруг перед ним полно других лошадей, и Егорий, сильно ударив плеткой, взлетает над всеми, и потом грохается об лед, и успевает соскочить, а конь хрипит с поломанной спиной и ногами!.. А Егорий спешит - первым схватить красную! И хватает! И скорей пешней долбит лед, и, запустив в прорубь руки, нашаривает там скользкое и вынимает сома - огромного! И бежит-бежит с ним к хозяину: "Взял! Первым!" А хозяин швыряет ему под ноги пачку денег, и кричит: "Коня сгубил, раб!" И хлещет-хлещет его своей плеткой!.. Страшно бьет Егорий хозяина, швыряет ему его деньги, и хватает у него из рук сапожки красные! Прижимает их к себе, прячет за пазуху! А Наденька кричит: "Инженера люблю!" И он бьет и бьет страшным кулаком своим прямо в лицо ее, в месиво превращает, и сердце рвется в отчаянии: "Разводиться надо, а ведь люблю ее!" И бьет, и бьет в лицо, - только это уже не ее лицо, а хозяина, он еще бьет - и хозяин падает замертво!.. А кто-то хватает его, руки сворачивает - и в "холодную"!.. Страшно зябнет он на льду громки, похожий на хозяина инженер кричит через решетку: "Взбунтовался, раб!" И выламывает Егорий решетку, и бежит по льду, падает - и сильно бьет его по ступням, и светом, светом в глаза!..

Проснулся - сердце бухает, как сумасшедшее, солнце через оконную наледь глаза слепит, а все одно полыхнуло: вот они - стоят-горят на столе сапожки красные, - те, что он после громки Надюшке добыл!.. И тут же: "Батюшка! Да я же их сам в универмаге купил!.."

А в голове окончанием сна: "Пропал после этого Егорий... Вроде, под Ростовом его видали: то ли у белых, то ли у красных..."

ГУБНАЯ ГАРМОШКА

Пленные немцы шли, шаркая разномастной обувкой, - кто в уцелевших ботинках, кто в подвязанных чем попало галошах, - в омерзительных серо-зеленых шинелях, не нашего кроя шапках, - обтрепанные и ненавистные... Стоящие вдоль улицы под моросящим дождем группки истощенных войною баб смотрели им вслед, и во взглядах их были и ненависть, и презрение, и жалость... "Что, пожалели?! - обозлился на них, увидев эту жалость, небритый, грязноватый, патлатый инвалид с культей на деревянной подпорке. - Ну, ну! В другой раз они всех нас изведут по этой нашей проклятой русской жалости!" И постучал прочь своей деревяшкой...

Немцев на другой день пригнали разбирать развалины - то, что они, отступая, взорвали... Вовка, стоя рядом с конвоиром, смотрел на них, страшноватых и ненавистных, и все смотрели: старухи, женщины и его приятель по двору Юрка. Юркин отец - сержант - служил в охране там, где живут эти немцы - в длинных деревянных бараках у самой реки.

"Чем же кормят их, иродов?" "Чем и нас: утром каша, вечером щи да каша!" "Сволочи!" "Есть и сволочи!.. Ну, иди, мать, нельзя мне ни с кем разговаривать!.." Старуха, повязав потуже концы клетчатого шерстяного платка, отошла от конвоира, стала в сторонке.

Немцы грузили ломанные кирпичи на носилки, карабкаясь по развалинам, относили их поближе к улице, сваливали в груду, а целые, отбирая, перекидывали друг другу, и складывали аккуратно у самого дворового склона перед развалинами. Четыре автоматчика по углам чутко следили за ними.

По воскресеньям немцев водили в кино. Там в длинном зале кишкой показывали им трофейные фильмы, все на немецком. Автоматчики стояли по краям зала, по трое с каждого бока, и смотрели не на экран, а на немцев. Вовка с Юркой садились в самом последнем ряду, рядом с отцом Юркиным, и тоже смотрели: на экран, на автоматчиков и на немцев. Воняло портянками, потом, воздух был противный, тяжелый, на экране пели тетки и дядьки в странных одеждах, говорили не по нашему, танцевали и пели, и немцы в зале часто реготали, орали, хлопали, иногда пели вместе с артистами на экране, и от их мощного пения в тысячу глоток становилось жутко, спину холодил страх, и когда кино заканчивалось, Вовка и Юрка скорей выскальзывали из зала, сбегая в ближний выход, пока не начинали выпускать немцев.

"Люди как люди, - говорила о них Вовкина бабка, - а звери!"

Вовка от нечего делать часто смотрел подолгу, как немцы разбирают развалины. Немцы, глядя на него, что-то говорили, кричали иногда: "Малшик! Карашо!" И тогда солдат с автоматом говорил ему, чтоб отошел подальше.

Но однажды немец, работавший далеко от Вовки, почти на самой улице, стал кричать: "Малшик! Малшик!" И высоко держа в поднятой правой руке губную гармошку, левой махал, показывал, чтоб подошел к нему. Другие немцы, - рядом с ним и у того края развалины, где стоял Вовка, заулыбались, стали говорить громко: "Ком! Ком!" И тоже показывать, чтоб Вовка шел к нему, и Вовка понял: немец хочет дать ему губную гармошку, наверное, подарить! И Вовка вопросительно посмотрел на конвоира: можно? Конвоир мотнул головой - иди, мол, и добавил: "Обойди развалину улицей, и подойди к нему с той стороны!" Вовка пошел, и немцы, поняв, что конвоир разрешил, закивали: "Карашо! Карашо!" И пока Вовка огибал развалину и приближался к немцу с гармошкой, улыбаясь, кричали: "Гут, малшик! Гут!" А автоматчики, переглянувшись друг с другом, построжели лицами, и тоже смотрели, как Вовка подходит к этому немцу.

На улице, шагах в пяти от немца, Вовка остановился в нерешительности, и немец с гармошкой шагнул к нему, но ближний автоматчик громко скомандовал: "Назад!" И немец остановился послушно. Тогда Вовка сам шагнул к нему, уже не очень страшному, но все же опасному, и с замершим сердцем подошел и стал рядом. Голубоглазый, небритый немец засмеялся радостно: "Карашо! Карашо!" И, протянув гармошку Вовке, сказал приветливо: "Битте! Битте!" Вовка вопросительно посмотрел на ближнего автоматчика, - тот кивнул, и Вовка протянул руку и взял гармошку! Немцы захлопали в ладоши, закричали: "Гут! Гут! Карашо!" И Вовка, растерявшись, сказал: "Спасибо!" И отошел на улицу. "Ла-ла-ла-ла!" - кричали немцы вслед ему, и, обернувшись, Вовка увидел, что они поднесли руки ко ртам и показывают, чтоб он играл: "Ла-ла-ла-ла!" Вовка, вдруг почувствовав брезгливость, тщательно потер гармошку рукавом своего задрипанного ветхого пальтишка, поднес ее к губам и дунул! Гармошка откликнулась слабо, и немцы вновь закричали: "Ла-ла-ла-ла!" И тогда Вовка дунул сильнее, и гармошка почти что рявкнула, и немцы в восторге заорали: "Гут! Гут!" И показывали большой палец, поднятый кверху! И Вовка, вмиг перестав их бояться, улыбнулся и дунул - сильно-сильно! И гармошка звучно откликнулась - на всю улицу, на весь двор! И немцы снова захлопали в ладоши и закричали! Но вдруг кто-то схватил гармошку и стал вырывать ее из Вовкиных рук, и Вовка, с трудом удержав ее, стал бороться со здоровенным незнакомым мальчишкой, невесть откуда на него налетевшим и теперь вырывавшим гармошку! Немцы закричали возмущенно, кинулись, было, на помощь Вовке, но автоматчик тут же дал очередь вверх: "Хальт! Стоять!" И немцы остановились в замешательстве, и показывали конвоиру, чтоб он помог Вовке, но конвоир не двинулся с места, а Вовка все боролся-боролся, все не отдавал вору гармошку, но тот, много сильнее него, шестилетнего, свалил его, вырвал гармошку, и убежал вниз по улице!.. Вовка заплакал и, утирая рукавом слезы, поднялся и пошел домой, огибая развалину теперь уже в обратную сторону, а немцы огорченно-сочувственно кричали ему: "Малшик! Малшик! Малшик! Малшик!.."

Дома он, заплаканный, рассказал все бабке, и она, покачав головой укоризненно, сказала: "Звери-звери, а тоже люди!"

Когда немцы, окончив работу, построились по двое и их повели вниз по улице, из-за туч с трудом продралось неяркое солнце, и слабо осветило булыжную мостовую и колонну, грязноватой рекой стекавшую вниз к Подкумку... Вовка в окно долго смотрел им вслед.