Ваграм Кеворков
ВЫСОЦКИЙ, ВЕРТИНСКИЙ... И
ДЛИННАЯ НОЧЬ
рассказ
Давно хотел написать о тех ярких, известных
людях, с которыми - хотя бы и мимолетно - свела меня жизнь. А все никак...
Но вот не спалось... Я сел к столу - и строки
пошли...
* * *
Шла зима 55-56 годов... В Пятигорске появились афиши "Поет
Александр Вертинский". Я сразу вспомнил рассказы о том, как Вертинский в
предреволюционные годы выходил на сцену в костюме Пьеро с известково-белым
лицом, пел "Ваши пальцы пахнут ладаном", в зале начиналась истерика,
и особо экзальтированные личности пускали себе пулю в лоб.
Мы с Витей Ганичем, моим партнером по
конферансу, пошли на концерт.
Народу было немного - треть зала, всё старые интеллигенты, в
неуютном театре стыло, почти не топлено.
Занавес был уж раздернут. На открытую
сцену вышел Вертинский со своим аккомпаниатором, их встретили аплодисментами.
Вертинский поклонился, пианист дал вступление, и Вертинский запел.
Пел он неожиданно, странно и, как нам с приятелем показалось,
очень смешно. Не помню, что он пел первым, но мы очень смеялись! Сидели мы в
проходе, непосредственно перед нами рядов не было, и мы резвились!.. На второй
песне мы едва не сползали с кресел от смеха!
А на третьей мы вдруг заплакали.
Позднее я понял, что мы просто привыкли к его манере, и нам
открылось искусство!
Мы проревели до перерыва.
В антракте, утерев слезы, вышли в фойе и стали ходить вместе со
всеми по кругу, разглядывая висевшие на стенах фотографии местных актеров...
Неожиданно встретили своих институтских преподавателей: профессора истории Селихановича и "литератора" Ольгу Аркадьевну Моденскую. Она, увидев нас, обрадовалась: "Как
приятно, что есть еще интеллигентные молодые люди, которые любят Вертинского!..
А вы знаете, что профессор Селиханович был педагогом
Вертинского?" Нет, мы не знали, а Селиханович,
как бы подтверждая, кивнул и слегка поклонился. "Он, - продолжала Моденская, - спас его! Кругом были красные, и профессор одел на него свой костюм, второй дал ему для пропитания и
помог перейти линию фронта!.. На днях они виделись в Кисловодске, и Вертинский
подарил профессору два костюма!" Селиханович
покивал смущенно, а Ольга Аркадьевна продолжила: "Знаете, мы сейчас идем
за кулисы, пойдемте с нами, это же интересно!"
Мы робко отправились следом за стариками.
Пройдя половину длинного закулисного коридора с пустыми гримерками, мы вдруг увидели в одной из следующих, в самой
глубине ее, Вертинского. В наброшенном на плечи пальто, нахохлившись, словно
большая усталая птица, он протянул вперед свои руки с длинными пальцами к электроплитке,
стоявшей на столике: спасался от стыни.
Увидев гостей, он вскочил, бросился навстречу Селихановичу,
они обнялись...
Нам стало неловко, и мы потихоньку ретировались...
Во втором отделении Вертинский пел свое
самое знаменитое: "В бананово-лимонном
Сингапуре", "Я маленькая балерина" и другие свои вершинные
песни, его поразительные руки раскачивались веерными ветвями пальм, порхали
бабочкой-балериной, и мы не просыхали от слез...
Он спел и "Ваши пальцы пахнут
ладаном", но, слава Богу, в зале никто не стрелялся...
Проплакав до конца концерта, отбив себе руки аплодисментами, мы с
Витей, тихие и потрясенные, выходили из зала...
С той самой минуты, сразу по окончании концерта, меня пронзило и
не покидает всю жизнь: я видел и слышал Гения!..
***
В Дагестане я оказался в ноябре шестидесятого года. Прошел конкурс
и стал диктором телевидения и радио.
Директором телевидения был родной брат Расула Гамзатова - Гаджи Гамзатович, интеллигент,
умница... Конечно, Расул - так его все называли - был у нас в студии частым
гостем. Всегда шутил, смеялся, рассказывал анекдоты...
Я часто беседовал с ним в эфире. После каждой своей поездки в
какую-либо страну он непременно приходил к нам на интервью.
- Я летел в Бразилию и думал, что я первый дагестанец, который
ступит на ее землю! И я чуть не умер от разрыва сердца, когда узнал, что там
уже есть дагестанец, работает в нашем посольстве; сердце мое чудом не
разорвалось! - говорил он с крепким аварским акцентом.
Он не мог рассказывать камере, неодушевленному аппарату. Поэтому,
начав интервью рядом с Гамзатовым, я через пару минут - за кадром - переходил к
камере, усаживался на заранее приготовленный стул и уже оттуда задавал ему
вопросы, - так он был анфас, - но самое главное, так ему было, кому
рассказывать, и, видя мои глаза, исполненные самого искреннего горячего
внимания, Расул вдохновлялся: "Я стою на трибуне рядом с Фиделем, мы смотрим парад, впереди идут красавицы с голыми
ножками, - как лoшадки, как лoшадки!.. Мое сердце готово было выскочить и полететь к
ним!.. И Фидель спросил меня: "Вам нравится
Куба?" А я сказал, что пока я вижу только обложку той книги, которую мне
предстоит прочесть!.."
В читальном зале республиканской
библиотеки он - на аварском! - читал свою поэму о Сталине.
Ни слова не понимая по-аварски, я, тем не менее,
услышал и боль, и страх, и уважение!.. После чтения я рассказал ему о том, как
я понял эту поэму, и он ответил: "Значит, я написал честные стихи, если вы
все поняли только по звукам, по интонации!"
Дома у себя он показывал мне холодильники. В первом - вино,
"Магомет сказал: "Не пей вина!" - и это для гостей не
мусульман". Во втором - водка и коньяк - "Магомет сказал: "Не
пей вина!" - и это для нас, мусульман!" В третьем - только лекарство
- "А это для меня!.."
Из Парижа прилетел к нему погостить Пьер Рондьер,
литератор.
Мне довелось брать у него интервью в эфире. Причем
интервью было взаимным (по условию Рондьера): я
спрашивал у него, а он, ответив, тут же спрашивал у меня (подкидывал мне
вопросики типа "Что сделал Сталин для Сибири?" Я ответил: "Кузбасс!").
Последний вопрос (по истечении эфирного получаса) оставался за
мной, и я спросил: "Как вам Расул Гамзатов?"
"О! - восторженно отвечал он, - сет колоссаль!
Сет феноменаль!.."
В доме у Расула Гамзатовича всегда было
народу полнехонько. На первом гостевом этаже иногда спало на полу до двадцати
человек: любой Гамзатов (может быть, очень далекий, но родственник), любой
аварец ("Это ж мой народ!"), вообще любой дагестанец мог обрести
кров, не умоляя о ночлеге администраторов переполненных гостиниц...
Уже работая в Пятигорске, я, встретив его на лермонтовском
празднике поэзии, спросил: "Что там произошло на встрече писателей с
Хрущевым?" (За несколько дней
до этого тот же вопрос я задал С. П. Бабаевскому, и
тот, смакуя, говорил о ненависти Л. Соболева к М. Алигер).
Мудрый Расул сказал только: "Московские писатели - очень не дружные
ребята!"
Перебравшись на работу в Москву, на ЦТ, я позвонил в его
московскую квартиру и попросил об интервью здесь.
"Хоть целый день буду говорить с вами, но только в Махачкале!"
Дагестан, родной Цада, Гуниб, Ахвах, Махачкалу - любил
страстно!
Я люблю твое лицо, Махачкала,
Отраженное
в воде Каспийской!
В сердце я тебя навеки сберегу, -
Где бы ни был я: вдали иль близко!..
Как-то я сказал ему: "Каждый из нас в долгу перед своим народом!"
Он улыбнулся, но ответил задумчиво: "В неоплатном
долгу!"
***
Я только начал работать диктором на
Пятигорском TV и отчаянно волновался. А тут еще наш главреж настойчиво поучал
меня: "Не наклоняй голову, помни о композиции кадра!"
Мне нужно было представить зрителям большую группу эстрадных
артистов и передать слово Махмуду Эсамбаеву.
Стараясь не нарушать композицию кадра, я важно повернулся к Махмуду Алисултановичу и
произнес: "Пожалуйста!" И услышал, как прыснули девушки из джаз-гола!..
После передачи (прямой эфир) Эсамбаев
положил мне руку на плечо и сказал дружески: "Что вы так волнуетесь? У вас
есть все, что бы быть очень хорошим диктором... Смелее, смелее! Будьте радушным
хозяином!"
У меня как пелена с глаз спала, и я сразу почувствовал себя состоявшимся
диктором: так точно он поставил задачу и определил амплуа!..
Много лет спустя, пересекшись с ним на гастрольном маршруте, я спросил за обедом у него в
номере: помнит ли он такой эпизод? Нет, конечно же, он не помнил.
За столом были молодые горские парни и мы
с народным артистом Н. М. Жемчужным. Все с аппетитом поедали курятину, а Эсамбаев только обсасывал косточки: "Нельзя больше,
форму надо держать!" И отчаянно матерился. Но в его устах это не звучало
бранью, а сверкало остроумием! Бoльшего
остроумца в мате я не встречал!..
Я напомнил ему о своем отце, Борисе Кеворкове.
Он поразился: "Как?! Это ваш отец?!"
Дружба их была давней, началась еще в Пятигорске, где отец одно
время был балетмейстером в музыкальном театре и куда он принял Махмуда - не "классика".
Много позднее, в Грозном, отец писал маслом его "Макумбу". Махмуд Алисултанович терпеливо позировал - в индейском костюме.
Закончив, отец сказал: "Чтобы краски долго не выцветали, надо
смазать картину петушиною кровью!"
"Сойдет и моя! - возразил Махмуд, чикнул ножом палец, поднял его вверх, сказал: Бери
мою кровь и мажь!.."
С удовольствием говоря о "Макумбе", он отрицал себя, как исполнителя горских
танцев: "Ненавижу свои ноги в лезгинке!.."
Мы никогда не говорили с ним об античеченских
репрессиях в войну. Но знаю, что он мучительно переживал уничтожение СССР.
"Я родился в великом Советском Союзе, а не в каком-нибудь
СНГ!" - восклицал он, выпячивая последнюю букву этой аббревиатуры...
Последний раз мы виделись с ним в августе 93-го года в
"Шереметьево". Он отправлял на гастроли какую-то группу, а мы, уже
после смерти Н. М. Жемчужного, улетали в Афины.
Прощаясь, я дружески легонько толкнул его кулаком в живот, - живот оказался
неожиданно мягким: М. А. уже потерял форму, ему уже тяжело было танцевать, он
уже, скорее, обозначал танец, хотя на сцене был удивительно свободен, последнее
время стал даже петь - без микрофона: оказалось, у него приятный голос!..
А "Макумба" с его кровью висит
в доме моего отца и не выцветает!..
***
У меня была сессия в ГИТИСе. В 10 утра
мы выходили на сцену, в 12 ночи уходили с нее, - каждый день, без выходных.
Играли друг у друга, ставили сами. Словом, занят я был по горло.
И вдруг мне передают, чтоб я срочно позвонил главному редактору.
Звоню. "В. Б., Вы будете делать передачу об Агнии Львовне Барто, вам с редактором уже сейчас необходимо заехать к ней
домой, обговорить сценарий и сделать заказы художнику и цехам!"
С трудом выкроив время, еду с редактором
к А. Л., в Лаврушинский. Знакомимся. Барто по-настоящему интеллигентна, и это сразу рождает
контакт, доверительность.
После сессии занимаюсь передачей вплотную. А. Л. дает мне свою
книжку "Переводы с детского", свой
сценарий... Много предлагает... И никакой позы... Решаем, что интервью будем
снимать у нее на даче, а игровую часть - с детьми - на Шаболовке.
Оравой
человек в тридцать (много тех. персонала) оккупируем ее дачу. А. Л. Специально
привозит на дачу двух поварих, те готовят обед на всех!
В перерыве съемок А. Л., редактор, оператор и я едим в комнате,
остальным обед на веранде.
После съемки на ее "Волге" едем в столицу.
- Вам нравится Пугачева? - неожиданно вопрошает меня А. Л.
- Это большая эстрадная певица! - отвечаю я.
- Да? Даже большая?! - А. Л. поражена.
- Да, она очень талантлива!
- Нет, талантлива - это да, конечно, - но
большая?!
- Большая, Агния Львовна, большая!
- Смотреть противно! - комментируют поварихи, а шофер скептически
ухмыляется...
В павильоне на Шаболовке уйма детей. Я шучу с ними, чтоб они
раскрепостились и читали стихи свободно, легко.
После двух дней съемок А. Л. говорит мне: "Я посмотрела, как
вы работаете с детьми, - почему вы до сих пор на телевидении, а не в кино? У
меня лежит сценарий на киностудии, должен был снимать Миша Богин,
но он уехал в Израиль!.. Возьмитесь, снимите!.."
Конечно, я был рад предложению!
Увы! В том же году А. Л. Барто
скончалась, и этот разговор остался без завершения... Но в памяти - другие
разговоры, рассказы ее...
- Мы с Михалковым представляли детскую литературу Союза в
Бразилии; в Рио-де-Жанейро проходил конгресс Всемирной ассоциации детских
театров, а я ее вице-президент... Попали мы на время
карнавала. Это было ужасно! Шум, гам, петарды круглые сутки, несколько дней
подряд... Но самое ужасное - оказывается, в Бразилии
существует обычай: во время карнавала ни одна женщина не смеет отказать
пожелавшему ее мужчине! Я все эти дни не выходила из номера!..
- Знаете, Михалкову шлют тысячи писем с просьбой о материальной
помощи. Многим он помогает понемножку, но не верит в искренность этих писем.
Только однажды поверил сразу. Человек написал ему: "Вышлите мне сто
рублей, чтоб я мог выпить за ваше здоровье!.."
Мне тоже шлют, тоже просят помочь. Но я несколько раз так
обожглась! Выслала, а потом решила проверить! И оказалось, что мои просители
просто пьяницы! А жаловались, что инвалиды, что им
есть нечего, за квартиру нечем платить!.. С тех пор я собираю такие письма - за
месяц их набирается штук пятьдесят, - и в один-два
дня объезжаю все эти адреса. И только если сама убеждаюсь, что и вправду
нуждаются, - помогаю деньгами...
Скольким же людям помогла она за всю свою жизнь: и книжками
своими, и передачей "Найти человека", которую вела на радио десять
лет, и просто деньгами!..
***
В ГИТИС на встречу со студентами режиссерского факультета
пригласили Галину Сергееву Уланову.
Она рассказывала нам о балете, о себе - и от нее самой, и от ее
рассказов оставалось пленительное ощущение полета.
Ее спросили о гастролях в Англии. Она неожиданно засмеялась, а
потом сказала: "Знаете, я вам лучше расскажу, как я была в гостях в
Лондоне. В богатом доме был большой прием, раут, вначале все пили аперитивы, я,
конечно, ничего не пила, не люблю алкоголь... А потом стали танцевать. Играл
джаз. Я с изумлением увидела, как мужчины в смокингах во время танца хватают
своих дам и переворачивают из вверх ногами - юбки,
нижнее белье разлетаются... Все хохочут! Я была в шоке!.. Ко мне подошел хозяин
дома и пригласил на танец. Я в ужасе отказалась, и чтоб смягчить отказ, сказала
ему: "Я думала, что англичане такие чопорные!" "Что вы! -
расхохотался он. - У нас чопорны только лакеи!.."
***
1-го (или 2-го) марта 1975 года довелось быть в гостях у Марии
Павловны Прилежаевой.
За столом - М.П. с мужем, и телевизионники
- редактор и я.
На столе - молодая картошка (1 марта 75 года!), помидоры, салаты и
сухое вино.
Разговор о пьесе М. П. "Сиреневые облака". Пьесу эту М.
П. превратила в сценарий, предложила его редакции.
В пьесе-сценарии было немало хорошего, интересно-конфликтного, но
сюжет шел отдельно, заданно, не рождаясь из правды характеров, а подчас и
вразрез с ними. Словом, задумано было не верно.
Я высказал М. П. свои замечания и заключил: "Так что, Мария
Павловна, езжайте в свое Переделкино
и переделывайте!"
М. П. рассмеялась: "Надо же, как это раньше не приходило мне
в голову, что Переделкино от слова переделывать!"
И добавила вопросительно: "А вы меня не бросите, как Калатозов?
Я сделала под него сценарий, а он бросил меня, схватил "Верные
друзья"!
"Еще бы! - подумал я. - Дураком надо
быть, чтоб пожертвовать таким самоигральным сюжетом
как "Верные друзья"!"
Писательская интуиция не подвела М. П. В тот же
день в редакции мне предложили другой сценарий - многосерийку
Владислава Крапивина "Мальчик со шпагой". Конечно, я ухватил его -
интересный, даже азартный в чем-то, а "Облака" передали другому
режиссеру - И. А. Мироновой. Я позвонил М. П. и сообщил ей об этом. Она
обиделась.
Я успешно снял "Мальчика", он прошел на ура, а вот Ия
Миронова на "Облаках" надорвалась: сюжетная линия всё гуляла сама по
себе, оторванно от характеров. Чуткий художник, Ия
Александровна Миронова не смогла слукавить в творчестве и умерла от
переживаний... Искусство - очень жестокая вещь...
***
А Виталий Соломин был солнышко!
Он играл в моей многосерийке
"Мальчик со шпагой" главную взрослую роль.
От него исходило ощущение порядочности. Он редко опаздывал на
съемки, но уж если так получалось, непременно звонил из театра в холл
Шаболовки, просил администратора передать мне, что извиняется и будет во столько-то.
Актер редчайшей техничности, он, подобно снайперу, укладывал роль
в "яблочко".
"А знаешь, - говорил В. П. Крапивин, автор, - он поразительно
ухватил душу артековского вожатого, да и вообще -
будто родился вожатым!"
Виталию Мефодиевичу часто был неудобен крапивинский текст. Я иногда разрешал ему переделать, чтоб
было удобно, иногда вместе с ним искали приемлемый вариант. Однажды я предложил
ему: "А если так? Описанный в..." Он
захохотал! Он смеялся так заразительно, что я и сам "поплыл", а он
все смеялся - долго, до слез! Повторял - "Описанный!" - и вновь
закатывался!..
Частью декорации была шведская лестница. Он заметил мне:
"Вообще-то я могу угол держать!" Я ухватился за это! Приготовили кадр
- и сняли! Два дубля! И он подолгу держал прямой угол, только к третьему дублю
уж подустал...
Поражала его простота и благожелательность! Я со всеми актерами
находил контакт, и все держались просто, в рабочем режиме. Но в нем было
какое-то особое обаяние и радушие!
***
С Сергеем Аполлинариевичем Герасимовым
было договорено о его участии в очередном выпуске передачи "Лица
друзей" (передача шла сразу после программы "Время", ее иногда
смотрел Брежнев, и участие в ней было престижным).
С. А. Герасимов приехал на Шаболовку заранее, минут за сорок до
видеозаписи. А. Г. Алексин - ведущий программы опаздывал. И мы с Сергеем Аполлинариевичем устроились в холле, благо нашелся
свободный столик и кресла; я стал предлагать ему различные варианты его
выступления. Он охотно соглашался, поддерживая меня: "Можно так! Можно
так!" Но время от времени спрашивал беспокойно: "А где Алексин?"
"А где Алексин!.." Наконец, появился Анатолий Георгиевич, я
"передал" ему Герасимова, а сам ушел в павильон - готовить съемку.
Через какое-то время пригласил в павильон обоих - Герасимова и Алексина, -
усадил их за столики; стали выставлять на них свет. Довольно быстро поставили свет,
можно приступать к съемкам, но!.. "Технари" извещают, что писать не
на чем: не привезли чистые видеоролики из Останкино. С. А. терпеливо перенес
вынужденное ожидание (уж кто-кто, а он-то знал, что на съемках всяко бывает). Только спросил: "А в чем дело, отчего задержка?"
Я объяснил ему, и он более ни о чем уж не спрашивал, - рассказывал нам о
последних совещаниях по искусству... Съемочный свет, конечно же, погасили,
оставили дежурный. Но из павильона не выходили, чтоб сразу же начать съемку как только привезут ролики.
Наконец, ролики привезли, зарядили, и мы сразу же начали съемку.
Конечно, говорил Сергей Аполлинариевич
по-своему, совсем не то, о чем соглашался со мною: "Можно так! Можно
так!.." Говорил много, умно. Я тут же прикидывал, как оставить лучшее,
чтоб не нарушить эфирного времени при монтаже, - ведь, помимо С. А., еще масса
материала. По ходу съемки снял необходимые для монтажа крупные планы рук его,
глаз... Герасимов закончил говорить, я остановил съемку, спустился из
аппаратной в павильон. С. А. сразу спросил меня: "А перебивки сняли?"
"Сняли, - успокоил я его, - сняли!.." Герасимов довольный тем, что
сказал на записи, обратился к своему секретарю-стенографистке: "Ну как?" "Превосходно! Блестяще!" -
восторженно ответила та. Потом спросил Алексина и меня: "А вам как?"
Мы искренне сказали, что все о`кей!
После записи он, разогретый съемкой, был совсем иной, чем до
записи. Физически ощущалось магия его ауры, он излучал мощнейшее обаяние!
Никогда и ни у кого я не встречал такого могучего, победительного шарма!..
Проводили его и стенографистку в раздевалку, они оделись, мы
пожали друг другу руки и распрощались.
Сняв вступительное слово и "связки" А. Г. Алексина, я
закончил съемку.
На следующий день приступил к монтажу. И только тут, заново
осмысливая снятое, увидел, как много сказал С. А.
Герасимов. За внешне безупречными с редакторской точки зрения фразами звучал
острый подтекст: и критика застойных явлений, и критика "инструктивного
искусства", и опасения за судьбу страны... Разумеется, я все это оставил.
Пришлось перенести часть другого материала на следующие выпуски...
Я всегда понимал С. А. Герасимова не только как крупного
режиссера, но и как одного из самых умных людей эпохи. Думаю, не ошибся в этом.
***
Экспедиция наша базировалась на Сенеже,
в Доме художника. Я снимал тогда многосерийный спектакль, а на самом деле
видеофильм, - "Та сторона, где ветер".
Туда и привезли Майю Георгиевну Булгакову. Обнялись,
расцеловались, - она не первый раз у меня снималась. Начали съемки... Простая,
общительная, она всех покорила своей горячей заинтересованностью в успехе
съемок. Готова была к любому количеству дублей, - только бы получилось!.. За
один день мы сняли несколько эпизодов с нею... Вечером, после общего для всей
съемочной группы ужина, Майя и ее муж Петя пригласили меня в бар, но мне было
не до развлечений: фильм был сложный. И экспедиция сложная. Одних автобусов
было шесть: ПТС, ПВС, лихтваген, тонваген,
кабельваген, актерский автобус... Народу уйма... До
двух ночи обычно я репетировал у себя в огромном номере - приспособленной под
жилье мастерской художника, а в пять утра уже был на ногах: еще и еще раз
обдумывал предстоящую съемку и поручения цехам на следующий день. А к семи утра
спешил в столовую на общий для всей съемочной группы завтрак... В восемь уже начинали
съемку.
Снимали мы все на натуре, только одна сцена и была в павильоне на
Шаболовке... После Сенежа экспедицию продолжили в
Тарусе. Надо было б остаться там и отснять все натурные сцены, но лимит
командировочных был исчерпан, и пришлось возвращаться в Москву.
Сложно было состыковать натуру так, чтобы было ощущение съемки в
одном месте. Но удалось. Часть сцен сняли в
Коломенском, на высоком берегу Москвы-реки. А часть сцен опять же на берегу
Москвы-реки, но на другой окраине, у Волоколамского шоссе. Нашли там подходящий
дворик с садом и домик в саду. В этот домик и привезли Майю Георгиевну. Не
простая ей предстояла сцена: по сюжету ее сын Яша погиб, сорвался с обрыва в
ледоходную реку. Сорвался, спасая малыша... Мать - Майя Георгиевна - перебирает
Яшины вещи, берет в руки его фотографию, плачет...
На съемку приехал автор, В. П. Крапивин. Он был потрясен Майей. Мы
сделали два дубля, и оба она прожила сполна. Смотрела
на фотографию молча - и только слезы катились из глаз...
А тогда, на Сенеже, вечером в баре она
очаровала всех. Моя помреж, бывшая там, рассказывала
мне на следующий день: "Боже мой, какая женщина! Видели б вы, как она
танцует! Такой твист! Такая пластика! А как пела! Мужики все с ума посходили!.."
Когда я узнал о гибели Майи, целый день все валилось из рук...
Вспомнилось, как я звонил ей. У ее дочек голоса были очень похожи на ее голос.
Майя обычно подходила к телефону сама, но представлялась одной из дочек. Я знал
эту хитрость, и называл себя. После этого раздавался смех и возглас: "Я, я
это, я!"
Так и звучит во мне этот ее серебристый смех...
***
С Высоцким меня познакомил его друг, а мой приятель Вадим Иванович
Туманов (его сильная книга "Всё потерять и вновь начать с мечты"
вышла пару лет назад). На Таганке, возле театра. Через Володю Туманов и
доставал билеты в театр - так я увидел там все лучшие спектакли.
Мы проговорили с полчаса. Высоцкий рассказывал о подаренном ему
"Мерседесе", о том, как удалось "выбить" квартиру, -
словом, о делах житейских. Был он прост и, что меня поразило, деликатно
интеллигентен. Ничего от мощно-хрипатого барда, ставшего песенной энциклопедией
тогдашней жизни. Спросил, над чем я работаю, не хочу
ли снять его (увы, на телевидении фамилия Высоцкий была табу). Потом говорил
Вадим, потом я, потом снова Володя. И снова - абсолютная интеллигентность!..
Таким и остался он в моей памяти: интеллигент Владимир Высоцкий.
***
Летом пятьдесят третьего года в Ялте встречали Неру и его дочь Индиру.
Мне и Тамаре Кабановой, восьмиклассникам, доверили встретить их в
порту: вручить им цветы и приветствовать.
Долго ждали их на ковровых дорожках, расстеленных у морского
вокзала. Они задержались в "Артеке", у пионеров... Наконец,
белоснежная правительственная яхта "Ангара" вошла в порт, грянул
оркестр!.. Корабль медленно приближался к пристани... На палубе стояли - все в
белом - Джавахарлал Неру и Индира
Ганди...
Ошвартовались носом, кинули трап. Джавахарлал
и Индира сошли на берег... И тут мы с Тамарой
перехватили их. Я вручил огромный букет Индире,
Тамара - Неру, Индира протянула руку для пожатия мне,
Джавахарлал - Тамаре, потом Индира
руку Тамаре, Неру мне - и тут я удивился крепости его пожатия! Я невольно
глянул ему в глаза изумленно, он все понял и засмеялся. Тут у меня вырвалось школьное:
"We are glad to see you!" И он с улыбкой поблагодарил:
"Thank you!"
Его пригласили к микрофону, но он махнул рукой, отрицательно
покачал головой и двинулся к автомобилю - открытый ЗИС-110 был украшен розами.
Когда машина с эскортом мотоциклистов выехала из порта, с балконов
ближних зданий посыпались тысячи розовых лепестков, и, как мы потом узнали, вся
дорога до Ливадии, куда они направлялись, была усыпана лепестками роз - так в
Индии встречают самых лучших друзей... А Неру обожал розы...
***
Было это в пятьдесят третьем году. В Ялте пел Лисициан.
Конечно, я пошел на его репетицию с Ялтинским симфоническим
оркестром (в оркестре играл мой отчим). И репетиция, и концерт проходили в
старом, уже несуществующем, летнем открытом театре в саду имени Чехова.
Он пробовал песни с оркестром, начало и конец только, редко какую пел полностью. Очарование его баритона было
магическим... Не зря в том году ему вручили золотую трость в "Ла Скала", где он пел каждый год...
Вечером зал был забит до отказа, а за стенами театра стояли толпы
людей, коим не досталось билетика, и они пришли слушать его хотя бы и за
забором. И народу здесь было раза в два, а то и три более чем в партере.
Начал Павел Герасимович с арий. И Елецкий, и Валентин, и
много-много других, и, конечно, его "коронка" - бесподобный Жермон!.. Это было упоение, было пиршество! Всё встречали
восторженно!.. Полтора часа до антракта мелькнули единым мигом. А после
антракта - песни.
Народу за забором прибавилось, и овации зала подхватывались там, и
все это многократно увеличивало и без того высочайший градус концерта.
А Лисициан пел и пел - русские,
украинские, армянские, польские песни... Зал не отпускал его, не давал
закончить концерт, и, наконец, около двенадцати ночи (а начало-то в восемь!) Лисициан показал на горло - мол, не могу, нельзя больше, но
зал орал: "Бис! Бис!" и требовал новых песен! Орали и за забором, и Лисициан, разводя руками - ну, что ты тут сделаешь - пел и
пел!.. Наконец, он, решив закончить, минут пятнадцать не выходил на поклон, но
зал, встав и уже было двинувшись к выходу, остановился
и вновь потребовал пения! И Лисициан вышел, и в этой
своей последней песне "пустил петуха" и опять показал на горло...
Только тут народ спохватился - полпервого ночи, четыре с лишним часа пения, - и
смирился, поняв, что переборщил в своей любви...
А через несколько дней я, идя в школу,
вдруг увидел его. Он шел мне навстречу, сероглазый и загорелый, как мавр, - шел
с двумя женщинами... Поравнявшись со мною, он вдруг потрепал меня по голове,
ласково взъерошив мои вихры и улыбнувшись...
Я уже тогда грезил искусством и воспринял это как знак, как
благословенье судьбы, и пронес это благословенье через всю жизнь!..
***
Я прилетел в Тбилиси, на "Грузию-фильм" заканчивать
работу над своей лентой "Веселые рыболовы".
Мне повезло: в одной монтажной со мной работал Миша Кобахидзе, он прославился своей короткометражкой
"Свадьба". Мы с монтажницей "Грузии-фильм" Ларисой Дигмеловой
делали "Веселых рыболовов" (оперетта Жака Оффенбаха) днем, с 8 до 17,
а после делал свою короткометражку "Зонтик" Мишико.
Миша находился в ужасном положении. Он уже на
несколько месяцев опоздал с окончанием производства
своей картины, и - как это было заведено в Госкино - часть персонала из-за
невыполнения плана уволили. Но Миша и его монтажница Валя Терлецкая
доделывали картину. Конечно, без всякой зарплаты. Им предоставляли иногда
производственные "окна"... Мишико и Валя
фактически голодали. Их дневной рацион составляли хлеб и блюдечко вареной
фасоли - лобио, которое стоило 12 копеек в столовой
"Грузия-фильм".
Мишико мучился: с ним перестали здороваться, его едва ль не травили (за
полгода не сделать двадцатиминутную картину!
Из-за чего всю студию лишили премии, а часть людей осталась без работы!) К нему
хорошо относилась только смена звуковиков: они были молоды, бунтарски
настроены и бесконечные перезаписи "Зонтика" выносили безропотно.
"Человек, не имеющий никакого отношения к искусству, не должен иметь
никакого отношения к искусству!" - этот задорный плакатик
у них колол глаза тогдашним чиновникам... Мишина картина была высоким
искусством, они понимали это и работали сверхурочно бесплатно.
Миша никак не мог подобрать музыку. Он показывал мне варианты с
органной музыкой Баха. Я горячо одобрял, но Миша продолжал мучиться, продолжал
искать и, наконец, однажды пригласил студента консерватории - скрипача и записал
с ним мелодию "Канкана". Это было дерзко - и органично!
"Канкан" оказался великолепным лейтмотивом "Зонтика".
Миша вскоре закончил картину, показал ее мне, режиссеру Кугули Мгеладзе (тот только что
выпустил картину "Утренние колокола") - Кугули
пришел в восторг: "Гениально! Гениально!"
Потом этот фильм взял не один международный приз, но тогда! - Еще
ничего не было ясно. И мы с Кугули поддерживали Мишико, как могли!.. Зная ранимость Миши, я старался как бы
случайно "поймать" его где-нибудь возле столовой, чтобы пообедать
вместе: ведь у него порой не было ни копейки... Увы, его монтажнице, Вале Терлецкой, я ничем так и не смог помочь, так как эта не
молодая, очень усталая женщина не притрагивалась ни к угощениям, ни даже к
булочкам и бутербродам, которые я "забывал" в
монтажной... Долго мы с Мишей потом переписывались...
"Грузия-фильм" была интереснейшим коллективом. Тенгиз
Абуладзе, Резо Чхеидзе были его украшением, но дух
творчества витал над этой благословенной студией абсолютно
ощутимо. А уж что говорить о молодых! Жилось им трудно, картины им
давали со скрежетом. И Миша Кобахидзе, и Отари Иоселиани просто бедствовали. Но жили, терпели во имя
искусства.
Молодым пытался помочь Р. Стуруа, тогдашний 2-ой секретарь ЦК
компартии Грузии. Он даже устроил им встречу с В.П. Мжаванадзе
- 1-ым секретарем ЦК. Но на встрече вместо помощи Василий Павлович напустился
на молодых, упрекая их в аполитичности и нежелании делать классовые картины.
Возникла перепалка. Отари Иоселиани рубанул Мжаванадзе: "Василий Павлович, разница между мною и
Вами в том, что я смогу работать 1-ым секретарем ЦК компартии Грузии, а Вы
кинорежиссером - не сможете!.."
Несколько лет спустя, уже работая на ЦТ,
я встретил В.П. Мжаванадзе в Москве. Одетый в
короткую дубленку, он шел вверх по метельной улице Герцена - явно от Кремля, и
по лицу его было видно, что его только что "сняли". Восходящая "партзвезда"
Э.А. Шеварднадзе поверг его. Очередной "божок" кончился...
А тогда, в 67-ом, в тбилисский кинотеатр "Рустави", на
Плеханова, я пришел на "Первороссиян".
Перед фильмом давали хронику: призыв в армию. Когда на экране появился В.П. Мжаванадзе, в полупустом зале раздался оглушительный свист,
грузинские парни кричали: "Маймун! Маймун!"
Трудно представить себе, чтобы в то время в Москве при появлении
на киноэкране, скажем В.В. Гришина, или, пуще того, Генсека - стали б свистеть
и кричать: "Обезьяна!"
В Тбилиси это было в порядке вещей: все говорили о том, что Мжаванадзе - ставленник Хрущева, а Хрущев был
ниспровергателем покойного Сталина и потому - ненавистным...
А Отари Иоселиани вскоре снял свою
великолепную ленту "Жил певчий дрозд", Мишико
- короткометражку "Комедианты", принесшую ему приз ФИПРЕССИ...
Увы, нет СССР, и нет замечательного грузинского кино...
***
Мне позвонил мой давний приятель Толя Шамардин:
"Слушай, давай съездим с Боковым на концерты во Владимир - от Союза
писателей! Я буду петь, Боков читать свои стихи, а ты поведешь концерт!" Я
согласился, и мы втроем на машине Анатолия отправились во Владимир.
Дорoгой
Виктор Федорович читал свои стихи, рассказывал о лагере, где ему довелось
сидеть ни за что - ни про что... Так доехали до Киржач-реки.
Боков предложил остановиться и заглянуть в ресторан: пообедать. Так и сделали.
Зашли в ресторан, стилизованный под огромную крестьянскую избу. Боков
восхитился: "Ах, как здорово!"
Сели за столик. К нам подплыла вальяжная официантка, и Боков тут
же выдал:
Твои глаза, как вишни,
и это нам не лишне:
Сюда вернуться вновь
И закрутить любовь!
Боже мой, кажется даже ее накладной шиньон
засветился счастьем! И она, сияя, протянула ему меню: "Напишите,
пожалуйста!" И Боков охотно написал ей эти, видимо, единственные в ее
жизни стихи, ей посвященные. И подписал: "Поэт Виктор Боков". Она,
ликуя, унеслась в подсобку, и оттуда через полминуты высунулся весь выводок
скучавших прежде и теперь радостно оживленных официанток, и нам тут же принесли
и салатики, и солянку, и уж не помню, какое, второе, и чай!
Мы смеялись, а официантки так и шастали
мимо в пустом ресторане, чтоб только увидеть самого Бокова!..
Боков очень любит Владимир, не раз бывал там со своими вечерами
творческими... И пока мы ехали, упоенно рассказывал о Золотых воротах, об
Успенском соборе, о Суздале... А когда подъехали ко
Владимиру и справа показались излучины Клязьмы, Боков
снова ударил экспромтом:
Лучше Клязьмы места нет,
Жизнь кипит на всех причалах:
Девки делают минет
На общественных началах!
То-то хохоту было!..
Конечно, концерт прошел горячо, ярко; мы после концерта поужинали
в гостиничном буфете, разошлись по номерам... А утром в 9 часов стук в дверь:
пришел Боков, принес только что написанные стихи. Оказывается, он всегда встает
в пять утра и к девяти у него готово уже пять-шесть стихотворений... Пришел из
своего номера Толя, и Боков стал читать нам... После чтения я спросил его:
"А как же в лагере - вы там писали?" "Сочинял! - поправил меня
Боков. - Двести стихотворений я там сочинил - и всё держал в голове!"
Утром следующего дня Боков снова постучал в номер, снова читал
свои стихи, только что родившиеся... А когда через
несколько дней возвращались в Москву, Толя - за рулем - запел вдруг:
Речка Пажа, речка Воря,
Еще речка Тaлица,
-
Это всё мои просторы,
Там душа скитается!
Сам я родом из Загорска,
Из-под Лавры Сергия!
А Загорск - не южный город,
В нем дыханье Севера!..
Оказывается, как-то Виктор Федорович и Анатолий ехали из Загорска
после концерта, и Боков выдал экспромт - длиннейший:
Замело - перемело
Дорогу ярославскую...
Не грози изменой злою -
Угрожай мне ласкою!
Эх, цыганская игра,
Пляска ураганная, -
Бьется жизнь, как баккара,
Ключица в содрогании!
И тогда Толя, взяв гитару, чуть-чуть потренькал, подбирая музыку,
и тут же, практически тоже экспромтом, засадил на Боковские
слова:
Я хочу тебя обнять -
Вижу: ты охочая!
Я хочу с тобой лежать
И прочее, и прочее...
Хоть я родом из Загорска,
Не люблю монашества!
Не ругай меня, игумен,
Иди на хер, вашество!..
Это было так озорно, так здорово, так талантливо - и в стихах, и в
музыке, что я, услышав однажды, сразу запомнил это!..
Потом, месяца два спустя, мы с Анатолием стали опять, как когда-то, работать на
эстраде - вдвоем держали концерт: я конферировал, а он пел свои изумительные,
чудесные песни на стихи В. Ф. Бокова: "Золотая иволга", "Луговая
рань", "Вишенья-орешенья", "Белый
пух", "Белая поляна" и многие другие... Надо было видеть, как
принимал зритель эту песенную Боковскую поэзию!.. А
как пел Шамардин!.. Виктор Федорович всегда высочайше
отзывался об этих песнях и об их исполнителе...
Время от времени мы продолжали с Виктором Федоровичем совместные
выступления втроем, и каждый концерт подтверждал: Боков - народный поэт России!
Не многим дано такое!..
***
На Шаболовку, на видеозапись приехали Кайсын
Кулиев и Расул Гамзатов.
Мы с редактором встретили их у входа в третий корпус, прошли к
павильону... Гамзатов шутил, острил, а Кулиев был явно печален... "Что с
вами, Кайсын Шуваевич?"
- спросила его редактор Т. Н. Паченцева.
"Сегодня умер отец наш!" - ответил Кулиев.
Был день кончины А. Т. Твардовского...
***
Длинная ночь
заканчивалась. Светало. Я почувствовал, что устал, и перестал писать.
До следующей длинной ночи...
"Наша улица", № 76
(3) март 2006